Григорий Иванович Афонин (1896—1959) — выдающаяся личность, сильный и необычайный человек. Романтик и мечтатель, трудолюбивый и увлечённый. Он был артистом эстрады, художником, музыкантом и писателем. Искусство эстрады мимолетно; то, что вчера вызывало аплодисменты, сегодня может быть забыто. Однако Афонин оставил потомкам яркие, откровенные воспоминания и множество картин, которые создавал на протяжении всей своей жизни. Нам действительно повезло.

Жизнь Григория Ивановича Афонина была полна событий и неожиданных поворотов. Причина этому — скорее эпоха, а не он сам. Он пережил три революции и две мировые войны, времена монархии и анархии, бедность и суровую повседневность в детстве и юности, а также принадлежность к культурной элите в зрелые годы. Афонин был человеком, стремившимся жить внутренней жизнью, предпочитая «приключения духа» «приключениям тела». Выросший в низах общества, он с детства, по его воспоминаниям, видел лишь «бесправие, тьму, каторжную работу и жалкую борьбу за существование». Спустя несколько десятилетий он стал артистом, выступающим на лучших сценах страны, художником, представляющим свои работы на выставках, культурным человеком, коллекционером полотен старых мастеров и музыкантом.

Точная дата рождения Григория Ивановича Афонина неизвестна: по одним источникам, это 12 февраля 1894 года, по другим – 1896 год. Он родился в Москве, в районе Живодерка (ныне район Красной Пресни). Его отец прибыл в Москву из небольшого городка Козлов в поисках лучшей жизни. В Москве он освоил портняжное дело и обзавелся семьей. Его жена, родом из Рязанской губернии, была простой, но вспыльчивой женщиной, что делало семейную жизнь тяжелым испытанием. Семья жила в атмосфере молчания, напряжения и скандалов. Временами отец Афонина зарабатывал достаточно, чтобы нанимать прислугу, но никто не мог долго терпеть тяжелый нрав его жены и вскоре покидал дом, иногда оставляя свои вещи. По воспоминаниям Афонина, у его матери не было способности испытывать добрые чувства. Даже рождение детей не было для нее чем-то особенным. Из 12 детей выжил только один Григорий; его мать рожала и хоронила детей без перерыва и раздумий. В глазах Афонина она воплощала бескультурную, бездушную среду, от которой он стремился бежать всю свою жизнь. Впоследствии он неоднократно возвращался к этой теме в своих сатирических фельетонах, отвергая прошлое.

Отец Афонина был полной противоположностью матери. По воспоминаниям Григория, он был балагуром, весельчаком и любителем песен. У них были теплые отношения, и отец возлагал на сына большие надежды, веря в его таланты. Именно он пробудил в Григории любовь к романтике, о чем Афонин часто вспоминал.

Сын оправдал ожидания отца. Где бы он ни учился, он всегда становился первым. Его интерес к искусству привел Афонина в Строгановское училище ваяния и зодчества, и отец всячески поощрял это увлечение. На протяжении всех восьми лет обучения в училище Григорий Афонин неизменно занимал первое место в классе и в итоге получил звание художника I степени.

Григорий с благодарностью вспоминает своих учителей: Щербиновского, преподавателя натурного класса, которого он называл мастером хорошего рисунка и шедевров, Ст. Ноаковского, преподававшего композицию и историю искусства, который гениально иллюстрировал свои лекции рисунками мелом на доске, и С. Глаголя, преподававшего анатомию, отличавшегося как прекрасный оратор, знаток искусства и вдохновитель.

В своих мемуарах Афонин упоминает художников, которые принимали у него экзамены: Бориса Кустодиева, Михаила Нестерова, Константина Коровина и Аркадия Рылова. Эти мастера объединяло особое чувство цвета, отношение к природе и виртуозное владение техникой рисунка. "Учили здесь основательно, поэтому вне зависимости от таланта, из этой школы выходили хорошие рисовальщики", — вспоминает он о Строгановском училище.

Природа щедро одарила Афонина талантами в различных областях искусства. От отца он унаследовал музыкальность. У Григория был абсолютный слух, и он играл на разных музыкальных инструментах. Однако главной его страстью стал театр. В четырнадцать лет он попал на оперу "Борис Годунов". Этот эпизод "навсегда запал в душу", он "вернулся домой расслабленным и весь в слезах". С того момента он полюбил театр и решил стать актером.

Юноша успешно сдал экзамен в студию знаменитого Художественного театра, где его исполнение монолога из «Скупого рыцаря» и некрасовского «У парадного подъезда» высоко оценили Станиславский и Качалов. Однако Григорий, вероятно, еще не был готов к продолжительной и серьезной учебе, длительной подготовке к театральной жизни и долгому пути к профессии актера. Привыкший быть первым, он стремился как можно быстрее оказаться на сцене, и уроки в студии казались ему скучными. В итоге он оставил занятия в студии.

Так он оказался в составе второстепенной труппы, выступавшей в «Аквариуме» на Садовой, упустив возможность получить хорошее образование, за что впоследствии себя корил. "Азбуку актера" ему пришлось усваивать "усиленным трудом и большой практикой". Судьба забрасывала его из одной труппы в другую; он даже снялся в немом кино на студии Ханжонкова. В одном из провинциальных театров он познакомился с певицей и актрисой Надеждой Жуковой, которая стала его женой и спутницей жизни. Он нашел свое счастье, с которым "не страшно было двигаться в неизвестность". Позднее Афонин вспоминал, что именно тогда "первый раз в жизни почувствовал настоящую человеческую теплоту, настоящее большое человеческое отношение".

В годы Гражданской войны Афонин, мобилизованный в Красную армию, был мастером на все руки — он работал и режиссером, и сценаристом, и актером, и художником. «Мы не знали, зачем едем, почему и куда едем, да и, собственно, это никого не интересовало: ехала вся страна — ехали и мы... Ехали, оторвавшись от друзей, родных, знакомых, от дома... мы потеряли связь с нашим прежним миром. Каждый день был страшным и напряженным, мы мотались в боевой обстановке прорывов, наступлений, отступлений, и все прошлое завуалировалось, и порой казалось, что оно нам снилось», — вспоминает Григорий.

Обстановка на фронтах Гражданской войны не способствовала высокому искусству: «в политуправлении в шкафу моей комнаты лежали три коробки грима, два женских парика, четвертый том Шекспира и японский халат. Вот это было все театральное имущество для 12-й армии». Так он провел «два года на колесах в непередаваемых условиях среди фронтов, поражений, побед, тифа, холода, голода и разрухи».

Возможно, именно его синтетический подход к искусству привел Григория Афонина на эстраду, хотя сам он считает, что это был случай. В первый же сезон работы на эстраде в Киеве он написал около сорока фельетонов, а с 1921 года начал работать в театре «Арс» как автор и актер. Непросто было «выйти перед этим страшным зверем — публикой, и остаться с ней с глазу на глаз. Выйти, совмещая в себе все — и художника, и автора, и актера, и режиссера, в течение двадцати минут держать эту публику в руках, заинтересовывать ее, дав ей и завязку, и действие, и развязку; здесь надо обязательно в какой-то мере быть талантливым, ярко индивидуальным», иначе эти двадцать минут «превратятся в позор для него и в муку для зрителя».

По словам биографа Афонина, Петра Жаткина, в те годы свою роль на эстраде Григорий определял как роль «общественного сатирика». Хотя он был не только сатириком, «частенько уходил в область лирики и высоких чувств». Его манера исполнения остается современной и сегодня. Обходясь без грима и декораций, Афонин выходил на сцену в строгом костюме и просто беседовал со зрителями, иногда обращаясь к ним от своего имени, а иногда играя различные роли, создавая моноспектакль в простой и благородной манере.

Афонин завершил свои воспоминания, когда ему было около сорока лет, что является довольно необычным возрастом для мемуариста. Это был 1935 год. Вряд ли его воспоминания могли бы быть написаны столь честно спустя два года; скорее всего, он не написал бы их вовсе. Поэтому трудно сказать, почему именно в таком цветущем возрасте Г.И. Афонин решил подвести итоги (в рукописи нет намеков на причину), но это было удачное решение. Его записки умны, удивительно честны и откровенны, и потому читаются на одном дыхании.

В годы Великой Отечественной войны Г.И. Афонин снова оказался на фронте и в тылу, где читал фельетоны, прозу и стихи.

К числу лучших его произведений критики относят фельетоны «Жить, черт возьми, жить» (1933), «О дураках» (1937), «Об одной минуте» (1939), «К жизни не приспособлено» (1941), «Спасибо за помощь» (1946) и «Вас не беспокоит?..» (1954). Всего он создал более ста произведений для эстрады.

Сотворить свою жизнь, постичь и построить новую действительность можно разными способами. Артистичной натуре Афонина оказались близки те, что лежат в области искусства, — живопись (к которой он возвращался всю жизнь), музыка и театр. Вот где он мог себя реализовать и как актер, и как режиссер, и как художник!

В дальнейшем, став одним из самых выдающихся мастеров эстрады своего времени и фактически одним из создателей этого жанра, он совмещал в себе роли автора текста, постановщика и исполнителя. Не получив глубокого образования, Афонин всю жизнь учился и стремился к творчеству: «...я гонялся за музыкой, не хотел бросать живопись и упорно стремился в новую область — эстраду».

Живопись, пожалуй, позволяла ему перевести дух и отвлечься от повседневной суеты. Рассматривая его работы, можно угадать руку режиссера, создающего свою уникальную реальность.

Многие картины Г.И. Афонина построены на принципах сценического восприятия. Его живопись иногда носит прикладной характер: глядя на пейзаж, можно увидеть живую сцену природы.

Автопортрет 1929 года (карандашный рисунок с растушовкой) свидетельствует о том, что он был талантливым и состоявшимся художником. На нем смотрит уверенный в себе человек. За мягкостью внешности и обаятельным образом вечного мальчика скрывается твердый характер. Это незаурядная натура. Автопортрет выдает в нем классического рисовальщика, демонстрируя ту качественную рисовальную школу, которую он действительно прошел.

Смотря на этот портрет, вспоминается жизненный путь художника — он построил свою жизнь, в которой всегда сам принимал решения, вписавшись в тончайший культурный слой, уникальный для каждой страны и эпохи. В его рассказах об эстраде иногда проскакивают нотки снобизма по отношению к некоторым коллегам, хотя многие из них прошли схожий путь. Но с юности Афонину было свойственно инстинктивное отторжение всего пошлого и вульгарного; он стремился подняться над повседневностью.

Наверняка нет художника, для которого природа не стала бы источником вдохновения. В творчестве Афонина пейзаж занимает значительное место. Явно видно, как он умеет и любит работать с общим планом, и для его пейзажей всегда характерны построенность, четкость композиции и тщательная прорисовка деталей.

В пейзаже 1928 года «Село Степанчиково» царит умиротворение и покой, переданные яркими, естественными цветами природы. Здесь ощущается неспешная, размеренная жизнь. Афонин изображает мир-театр, где среди просторов раскинулось сказочное село с его безмятежной, декоративной атмосферой. На первый взгляд, в селе есть всё: пасётся лошадь, прогуливаются селяне, у пристани застыли лодки, а мальчишки в красных рубашках заняты своими важными делами. На пригорке возвышается игрушечная церковь, кто-то белит холсты, а вдали уходит синяя река, петляющая и открывающая виды на ещё одну деревеньку, аккуратно засеянные поля и скошенные луга. Картина во многом условна, но детально проработана. Этот мир словно создан и обжит. На палубе крохотного кораблика сидит гармонист в сапожках, а его гармошка напоминает огромную буханку хлеба. Рядом с ним кокетливо прислонилась селянка, миниатюрная лесенка ведёт на верхнюю палубу, а микроскопическое ведро тоже нашло своё место. За этой милой сценой наблюдает босоногий парень в картузе.

На первый взгляд, картина деревенской жизни выглядит достоверной. Однако, если вглядеться внимательнее, это впечатление пропадает. Здесь представлена не реальная деревня, а театральная декорация. Даже покосившиеся избушки выглядят только что отстроенными, и подлинным реалиям деревенского быта здесь нет места.

Из деревенских животных можно увидеть лишь двух лошадей; кур, уток, гусей, свиней и коз нет, коровы не пасутся. Селяне, даже занимающиеся рутинным трудом, выглядят необычайно нарядными и чистыми, словно они оделись к празднику. Даже кучевые облака на небе выглядят как откровенная декорация. Это лубок или Городецкая игрушка, созданная для развлечения горожан?

Маленький среднерусский городок, изображенный Афониным, выглядит как фрагмент большого полотна — так, словно его запечатлели через объектив фотокамеры. Здесь гармонично сочетаются театральная декорация и реальные несовершенные черты живого города: плоские дома из неопределенного материала, штабели досок для будущих построек, аккуратно сложенные бочки и кирпичи.

Сцена еще пуста, ожидая действующих лиц, которые привнесут в нее жизнь, и тогда мы забудем о ее условности. Заиграет прекрасно прописанный задний план с нежными облаками, скрывающими голубизну неба, прозрачными деревьями, окутанными утренней дымкой, и золотистыми куполами, сверкающими на солнце.

Облака — особая тема для художника. И это не случайно. В юности Афонина только отец поддерживал его стремление стать художником. Отец восхищался тем, как сын на бумаге создавал «фигуры, дома и облака», особенно его впечатляли облака. Возможно, именно поэтому я всю свою жизнь так страстно люблю облака, — размышляет он.

«...Чем дальше, тем больше времени забирал театр; я отставал от живописи, терял легкость, навык и четкость рисунка. В итоге я стал дилетантом: только раз в год, на отдыхе, пишу этюды — это почти ничего», — признается Афонин в своих записях.

Посмотрим на его поздний пейзаж. Вдали условно изображен лиственный лес, а небо прописано широкой кистью, представляя собой сплошное белесое облако. Река проходит между берегами, которые объединяет мост. Передний план не проработан; этюд написан живо, словно набросок обрыва реки. Создается впечатление, что это просто энергичный, эмоциональный эскиз для будущей работы. Здесь нет действующих лиц, ни одного живого существа. Картина замерла на подготовительном этапе, и, как часто бывает, художник здесь более эмоционален и раскован, чем в завершенных произведениях. Земля пустынна и безликая; однако человек уже оставил след — кто, как не он, протоптал дорожки и построил этот мост? Художник запечатлел мгновение своего внутреннего состояния и, возможно, собирался вернуться, чтобы продолжить работу.

Г.И. Афонин всегда ощущал себя художником, остро воспринимая жизнь. Даже в своих воспоминаниях он остается таким же. Вот как он описывает город Иваново-Вознесенск в 1925 году: «…безрадостные, как две капли воды, деревянные домики, сгорбившиеся и покосившиеся от старости… Вокруг царит один и тот же угнетающий серый тон… Все серо — и дома, и улицы, и люди. И от этого вы ощущаете, как пульс начинает биться медленнее, что спешить уже некуда, и хорошо бы сейчас закрыть глаза и уснуть… долго-долго…».

Прекрасны также его описания дуэта Зимнего дворца и Петропавловской крепости, зарисовки дальневосточной природы, тайги и маньчжурских сопок. Только так, всей душой и кожей, он мог чувствовать окружающее — краски и звуки, людей и облака, траву и камни.

В поздних работах художник все больше стремится отразить гармонию человека, города и природы. Старая казаковская Москва, пронзительное осеннее небо контрастирует с белизной ампирного особняка. Бабье лето здесь не несет увядания, а символизирует зрелость, полноту жизни и ощущение счастья. В картине нет места буре чувств и ярким цветам — она наполнена умиротворением, солнечным светом, любовью и теплом. Перед забором особняка расположен прилавок цветочной продавщицы, а оттенки цветов перек呼呼ся с красками листвы в саду. Мужчина протягивает даме руку, словно приглашая на медленный танец. Фигуры людей изображены нечетко и условно, но именно эта условность придает им большую реальность.

Другая работа, созданная Афониным почти в 40 лет, когда он писал свои воспоминания, представляет собой урбанистический, гармонично колористический холст. Небо с кучевыми облаками словно впивается в вертикали конструктивных зданий. Небольшой приземистый домик, сохранившийся с XIX века, подчеркивает устремленность ввысь. Визитные карточки времени — вывески «Мосторг», «Союзтабак», трамвай, автомобили и люди в добротных габардиновых пальто. Это ранняя весна: снег растаял, и тротуары чисты, но холод еще ощущается: дамы кутаются в пальто с меховыми воротниками и шапочками. Горожане суетятся, спешат внутрь и наружу; трамвай переполнен пассажирами, а на задней подножке висят те, кому не удалось занять место внутри.

Передний план картины выделяется своим спокойствием и медлительностью. Взгляд застывает на дамах, погруженных в размышления у лотка цветочницы, вглядывающихся в "отвратительные, тревожные желтые цветы", название которых они не помнят, но которые каким-то образом первыми появились в Москве. Здесь можно неспешно читать газету или выбирать любимые папиросы, без толкотни и суеты. И вот взгляд притягивает афиша концерта известных мастеров эстрады: "Г.Афонин, Смирнов-Сокольский, Хенкин".

В Афонине рисовальщик порой побеждал живописца. Четкость деталей рисунка заметна в натюрморте 1948 года. Несмотря на грамотный подбор цветов, соответствующих натуре, натюрморт выглядит сухо и постановочно. Узкие листья и желтые корзинки с коричневой сердцевиной рудбекии, насыщенно-розовые левкои с зеленью середины, облака белых флоксов с горьковатым ароматом, синие акониты — и неожиданный диссонанс в виде красного "парадного" гладиолуса среди них. Живая природа кажется подталкивает художника к свободной пластике широких мазков, легкости и чистоте цветов. Напротив, рукотворные предметы — крышка стола, деревянный брусок, медная банка для цветов на них, стеклянный бокал, напоминающий металлическую болванку — выглядят особенно неодушевленно. Это может отражать особенность характера художника: показать живое живым (нем. Stilleben — застывшая жизнь), а неживое — выразить его неодушевленность (франц. nature morte — мертвая природа). И упавший на безжизненную поверхность трепетный цветок флокса еще больше подчеркивает границу между этими двумя мирами.

Композиционная структура "Вавилонского столпотворения" напоминает эскиз сцены для театрального представления, где детально проработаны архитектурные детали, в то время как человеческие фигуры изображены условно и многолюдно, как муравьиная суета.

В его портретах часто проявляется сам художник. Например, портрет жены Надежды Жуковой (1928 год) выполнен фронтально и брутально, с жестким написанием. Геометрия орнамента пола соответствует жесткой геометрии платья, а женская шляпа также геометрически идеальна. Картина выстроена из простых линий, и ее композиционный фокус — брошь-камея, украшающая ворот платья. Шахматные клетки на лифе контрастируют с полосами, мелкие пуговки спускаются вниз. Строгая геометрия костюма и пола нарушается очень открытыми, напряженно поставленными ногами. В картины присутствуют два цветовых начала: холодные — зеленоватые обои, черно-белое платье, блестящие лаковые туфли, и теплые — живой тон кожи, деревянные детали паркета и стульев, шляпка цвета сомона, палевый ромб на стене.

Заданный художником ритм линий, масс и цвета выполнен с четкостью. Вертикали ноги, ножки стула, угол комнаты, геометрия платья и прямая спина модели создают симметричную и устойчивую композицию, соответствующую образу деловой женщины конца 1920-х годов. Однако взгляд неожиданно задерживается на ножке стула, поставленной на плинтус пола, что придаёт всей конструкции ломкость и уязвимость.

Поза женщины статична и недвижима, а её выражение лица напоминает загадочность египетского сфинкса. Искренность и доверчивость, которые художник так ценил в жене, надежно скрыты от зрителя. Афонин изображает жену-подругу, с которой ему спокойно в этом неустойчивом мире: «Природа этой маленькой женщины одарила её добротой и терпением, за что порой можно было и позавидовать. Несмотря на 17 лет совместной жизни, я слабо знаю её биографию, ведь она рассказывает о своей трудной жизни лишь отрывками...». Тайна сфинкса остаётся неразгаданной.

В полном контрасте с жестким и рационально продуманным портретом 1928 года стоит поздний портрет жены. Мягко раскрытый ворот шелковой блузки, асимметричная прическа и кокетливый завиток на лбу, приподнятая соболиная бровь — все это подчеркивает женственность и умиротворенность образа. Здесь отсутствует застылость: перед нами живая фигура, наполненная движением и домашним уютом, несмотря на шубу — одежду для улицы.

Шуба написана «пейзажно», и, возможно, художник выдавливал краску прямо из тюбика на холст, работая кистью по живой массе. Благодаря этому мех кажется почти ожившим, как пушистый зверек, свернувшийся в клубок. Нежные тонкие пальцы мягко касаются притолоки, а несмотря на замкнутый интерьер, комната наполнена светом и теплом.

Лицо выглядит застывшим, а глаза добрыми и светлыми. Их серый цвет излучает тепло и внутренний свет. Зритель будто может разгадать тайну этой «незнакомки», ухватить ее суть, но она остается загадкой: плотно сомкнутые губы не открывают ответа.

В портретах Григория Ивановича Афонина ощущается большая закрытость и сдержанность по сравнению с пейзажами. Его отношение к изображаемым людям отражает это: он не раскрывается ни перед первым встречным, ни даже перед близкими. В жизни и искусстве он сохраняет дистанцию, не стремясь открываться и не вмешиваясь в душу других. Обладая внутренним достоинством, которое ему приходилось защищать, Афонин всегда избегал амбициозности. Его портретные герои скрываются от мира: на одной модели шляпа плотно закрывает половину лица, на автопортрете блестящие глаза художника отражают взгляд, не позволяя заглянуть внутрь, а дама в мехах с тщательно выровненным цветом лица напоминает маску театра Кабуки, защищая её от внешнего мира.

Таким образом, живопись, как первая любовь, занимала значительное место в жизни Григория Ивановича Афонина. Он активно участвовал в художественных выставках, а в 1958 году его персональная выставка прошла в Центральном доме художника.

Мемуары Афонина написаны так, что читаются на одном дыхании. Это чрезвычайно откровенные и искренние записи человека, который смог глубоко осмыслить свою жизнь еще в довольно молодом возрасте. Особенно бросаются в глаза названия глав — «Человек рассуждает», «Человек родился», «Человек и женщина», «Человек и жена» и т.д. В XIX веке мемуарист А.Д. Галахов назвал свою работу «Записки человека», что было настоящим вызовом для своего времени, так как слово «человек» часто ассоциировалось с простыми слугами. Афонин же использует слово «человек» совсем иначе — для него это символ гордости и человеческого достоинства, звучащий почти как «Ессе homo!» из Евангелия.